Живая вечность
Ср. комментарии на Мф. 8, 8 ("недостоин, чтобы Ты вошёл под кров мой"); 9, 11 (почему Иисус ест с грешниками); Мф. 26,
26 ("Сие есть
тело Мое") - ср. история
литургии. Лк. 17, 8 (хозяин приходит есть).
1 Кор 15, 36 - воскресение как пресуществление человека.
См. также в целом о таинствах. С какой частотой причащаться? - 5.2001; Значение слов "Христос посреди нас".
699 год: Анастасий Синаит: насильно мил не будешь или откуда растёт равнодушие к литургии.
Вход в Иерусалим - спектакль, то есть, текст, превращённый в действие. Пророчество не исполнилось - оно было исполнено. Кто-то участвовал в спектакле, но большинство скептически поглядывали: всякий может сесть на осла, набрать статистов, которые будут кричать "осанна". Сила языка в том, что он может выразить всё, что угодно, даже знание Бога. В этом и его слабость: язык может выразить лживое или неточное представление о
Боге. Скепсис, как и всякое иконоборчество, вполне оправдан. Спектакль же, устроенный Иисусом, оправдан лишь, поскольку задолго до спектакля Иисус говорил о Своём грядущем распятии. Вот о торжественном входе - не говорил. Шествие, умовение ног, Тайная вечеря, - всё это лишь словесное оформление главного: Распятия и Воскресения.
Форма нужна, иначе разрушится единственный канал связи Бога с человеком, человека с людьми. Форму нужно заранее пометить как нечто условное, чтобы этот канал не превратился в тупик, по которому гуляет эхо. Надо назвать Бога Богом, надо посадить Иисуса на осла, но поклониться надо не слову "Бог", не ослу, а - Невыразимому. Ведь и в человеке мы любим - когда любим по-настоящему - не титул, не имя, не счёт в банке, не количество квадратных метров в его жилье, даже не тело его, а то невыразимое, что и есть человек. Наличием этого выразимого человек и подобен Богу.
Бог входит в нашу жизнь как Иисус - и это чудо мы уничтожаем. Может ли служить оправданием то, что люди уничтожают и друг друга? Наоборот. Бог входит в нашу жизнь как Тело и Кровь - в хлебе и вине. Многих людей пугает: как это возможно - есть Бога?
А что, собственно, пугает? Противоречит нашим представлениям о Боге? Они не пострадают, надо лишь помнить, что между Телом и Кровью Христовыми и Христом всё равно остаётся такой же крохотный, но неизбежный зазор, как между телом, кровью, жизнью любого человека - и самим человеком.
Пугать должно другое: в нашем опыте еды "съесть" означает "уничтожить". Исчезает хлеб - появляется частица моего тела. Ритуальный каннибализм (а всякое людоедство ритуально) пытается прибавить себе силы и жизни, уничтожая другого человека.
Уничтожаем ли мы Христа, когда исполняем Его заповедь - "вкусите", "пейте"?
А это может быть по-разному. Поэтому к таинству Евхаристии надо приступать с трепетом - мы не можем отвечать за самих себя, за тайное, что в себе, но мы можем и должны опасаться самого худшего в себе. Мы не можем ни "съесть Бога", ни "уничтожить Бога", но попытаться это сделать - можем, потому что вся наша земная жизнь изначально есть попытка обойтись без Бога.
Без этого трепета страха невозможен и трепет радости. Это хорошо знакомо всем влюблённым: казалось бы, любовь самоочевидно сообщает нам, что любимый любит нас, однако всё равно где-то, словно огонёк лампады, трепещет удивление и потрясение: но разве это возможно? Разве я достоин?
Радость же оттого, что в Пасхе Христовой, в Евхаристии человеку даётся любовь не как поедание, не как уничтожение и истребление ради своего существования, оборачивающиеся своим же распадом и увяданием, а любовь как приращение. Бесконечное приращение! От жизни, которая уничтожает того, кого мы любим, паразитирует на нём, из жизни, которая отравлена смертью, мы переходим в жизнь, которая приумножает и любящего, и любимого, воссоздаёт любимого, воскрешает его, как Господь дал воскресение Лазарю.
ЕВХАРИСТИЯ: ЕДИНСТВО В РАЗНООБРАЗИИ
«Сие творите в Моё воспоминание» - или, говоря проще, «поступайте так в память обо Мне». Слова не такие простые, и самое сложное в них вовсе не то, как понимать «память», «воспоминание». «Я» - вот самое сложное явление в мире, а уж «Я» Иисуса тем более.
В момент, когда Иисус произносил эти слова, Он ещё не был тем Иисусом, которым его знают сегодня верующие, каким Он стал через несколько дней. В Его «Я» ещё не было ни Голгофы, ни Воскресения. Маленькая разница?
Попытаться свести Евхаристию к той, самой первой Тайной Вечере, к немножко нервному, но всё-таки празднику в кругу друзей, означает не помнить, а забывать. Забывать и страдания, и радость, которые последовали за Вечерей. Забывать чудо Воскресения, неимоверное, непредставимое, невмещающееся в сердце и ум. Праздновать Евхаристию как праздновали спокон веку Пасху, Исход, это всё равно, что родиться обратно во время «до Воскресения Христова».
Не стоит думать, что и за самым обычным праздничным обедом, за посиделками с друзьями, кроется некое общее для всех психологическое состояние. Совместный праздник не потому праздник, что все переживают одинаковые чувства, думают одинаковые мысли, а потому что один и тот же свет праздника освещает разных людей. Оригинальность каждого выявляется, а не затушёвывается, словно в тени, и не блекнет, словно под слепящим лучом прожектора. Во время свадьбы радуются все, хотя жених думает об одном, невеста немножко о другом (или, во всяком случае, думают они по-разному), родители о совсем третьем, а мысли и чувства гостей это уж такой спектр, что никакой энциклопедии не хватит описать.
Во время литургии раздаётся призыв о том, чтобы молиться «едиными устами и единым сердцем», но это единство не означает погружения в некий общий, усреднённый эмоциональный бассейн. Это соединение разного, часто абсолютно несоединимого – достаточно вспомнить, что на одной литургии могут стоять и те, кого после службы обвенчают, и те, кто привёз покойника отпевать. Самая печальная ошибка, которую может сделать новичок в храме – это пытаться чувствовать то, что, как он прочёл или слышал, чувствуют на службе другие. Печальнее только навязывать другому своё понимание – например, требовать, что все воспринимали литургию как «седер», субботний пир в кругу семьи, пусть и очень широкой. Такое восприятие возможно, только надо понимать и его условность, мифологичность: это ведь миф о субботнем покое, о «круге семьи».
В среде русских православных, к примеру, чрезвычайно популярна книга о литургии о. Александра Шмемана: он ярко передал своё понимание литургии, свои ощущения, свой взгляд. Соблазнительно решить, что и ты должен так же точно понимать, ощущать, глядеть. Можно этому соблазну уступить в порядке обучения и обогащения, но долго ходить в чужих ботинках не стоит. Лучше чувства и мысли попроще, не столь яркие и умные, зато – свои.
Может показаться, что наличие своих мыслей и ощущений противоречит единству. Например, в Византии с раннего Средневековья (потом и в России) священники во время литургии переживали её как воспоминание о Христе. Каждый жест тогда приобретал дополнительное значение: священник завязывает шнурки на манжете (пуговиц там не было в древности) и вспоминает, как Иисусу связывали руки во время ареста. Прихожане (кроме самых начитанных) об этом не подозревали. Можно сделать вывод, что единство священника и прихожан тем самым разорвано, но этот вывод основывался бы на очень примитивном, механическом представлении о человеческой психике. Психика многослойна, человек способен одновременно думать о десятке вещей и переживать несколько эмоций.
Византийская традиция показательна, потому что в ней всегда сосуществовало два совершенно разных ассоциативных ряда в восприятии литургии. Один сравнивал ход службы с жизнью Спасителя, начиная с рождения, второй те же самые действия уподоблял одному-единственному последнему дню жизни Иисуса. Для первого ряда приготовление даров (вырезать кусочек, налить вина) – это воспоминание о Рождестве, вход священника с Евангелием в алтарь – воспоминание о выходе Иисуса на проповедь и т.п. Для второго ряда важно не то, что хлеб накрывают, словно ребёнка, а то, что хлеб режут – вспоминается, как вонзили копьё в Тело Распятого.
Два ряда ассоциаций совершенно спокойно могут сосуществовать в одной душе, и ещё много места остаётся. Насыщенность переживаниями лишь помогает открыться другим, соединиться с ними не только и не столько эмоционально, сколько в полноте личного присутствия. Отец Александр Шмеман предложил свой ассоциативный ряд: литургия как освобождение через знание - очень французская, просвещенческая метафора, недаром Шмеман во Франции рос.
В наше время, которое кажется таким неблагоприятным для всякого человеческого единства, «атомизированным», «индивидуалистическим», ко всем этим ассоциативным рядам, возможно, стоит добавить ещё один. Литургия ведь может переживаться и как символ, миф, поэма о жизни каждого человека, не только Христа. Литургия - воплощение известного поверья (мифа, желания) - жизнь может промелькнуть перед глазами в одно мгновение. Конечно, литургия не совсем мгновение, но всё же упаковка плотная...
Каждый рождается на свет – каждый приносится в мир родителями, как хлеб и вино приносятся в храм. Каждого «готовят» к жизни, как готовят хлеб и вино. Каждого окружают лаской и любовью (должны, во всяком случае, при нормальном ходе событий), как окружают «дискос» с просфорами и Чашу с вином специальными покровцами и благоуханным дымом кадила. Иным, увы, достаётся ладан не «архиерейский» (с долгим устойчивым ароматом), а такой… «софринский»… О нём священники шутили, что это ладан специально для похорон – если человек не умер, а в коме, он от этого запаха вскочит.
Тогда три гимна в начале службы – как детские песни, а три ектеньи между этими гимнами (псалмами и текстом заповедей блаженства) как детские надежды на будущее. Чтобы всё было хорошо! А пока – радуемся и благодарим, не потому что всё так уж отлично, а потому что – дети же пока!
У собратьев по вере до сих совершеннолетие мальчиков отмечается тем, что им доверяют публично прочесть в синагоге отрывок из Писания. Тогда выход священника с Евангелием может ощущаться как наступление совершеннолетия. Детство закончено. Начинается юность. Всё сказано. Всё разъяснено. Человек вышел из детского возраста и вошёл в свою жизнь, всё ту же, но по-новому, как её хозяин. Слова Евангелия – вот единственное настоящее «кольцо всевластья», о котором мечтают детишки. И вновь молитвы, просьбы, «молитвы усердного моления» - потому что ведь тревожно. Всё может пойти наперекосяк! Всё впервые!! Правильно, и надо тревожиться, а самоуверенные и уверенные в себе – зачем им Бога о чём-либо молить.
В этот момент священник раскрывает антиминс – плат с изображением Христа, в который (у православных) вшит кусочек мощей. Так взрослеет вера - если она есть, так взрослеет неверие, становясь верой: скрытый Бог является человеку.
«Великий вход», когда священники переносят хлеб и вино с маленького жертвенника на главный алтарь – это вступление во взрослую жизнь. У человека вообще занят период роста, а в современном мире к этому прибавляется и растянутость периода обучения. Так и на литургии время до причащения намного длиннее, чем после. На мессе это ещё ярче заметно, а уж у протестантов с их предлинными проповедями… Вот – Исход, Песах, в общем, освобождение из того рабства египетского, которым является – при всех радостях – несовершеннолетие. Юноша, даже и студент, всё-таки ещё несвободен. Он – в подчинении у учителей. Его кормят, не он кормит. Начинается зрелая жизнь – обычно, с кормёжкой похуже на первых порах. Пустыня. Зато здесь и происходит соединение с другими – и об этом слова о любви, о «Христе посреди нас», ради этого вместе поётся «Символ веры», такой личный («верую», не «веруем»).
Одно примечательное отличие веры от неверия. Есть поверье (вполне лишённое религиозного содержания), что новорожденные ближе к ангелам – или ангелы к младенцам. А повзрослеет человек до того, что начнёт понимать других, и ангел его покидает. Для верующего всё иначе. Взрослость – это как гимн «Иже херувимы». Человек совершеннолетний, в полноте, уподобляется ангелу. Он встречает Бога уже не потому, что папа с мамой сказали, что «есть божинька», а потому что он сам открыл – и преклонился. Он встречает Бога как почётнейшего гостя и вводит Его в свою жизнь (весь гимн «Иже херувимы» это сравнение Бога с царём, который входит в дворец в сопровождении гвардии).
Потом священник вновь и вновь читает молитвы, где просит ангелов «сослужить». Вот что означает для взрослого «быть как дети»: не стать глупее, но стать зорче. Научиться понимать не только то, что говорят окружающие, но и то, что окружающие не в силах высказать из-за ограниченности языка, что можно узнать лишь, если подняться над плоскостью земных отношений и поглядев на них глазами ангелов – любящих, славящих не людей, а Бога, и потому прощающих и любящих людей.
Причащение же остаётся Причащением. Только, возможно, именно при таком восприятии литургии причащение наполняется теми же смыслами, которые Господь выражал через притчи о пирах – о свадебных праздниках, прежде всего. Можно и полвека прожить после свадьбы, но вырастут дети и уйдут, а любовь останётся. Или… Или окажется, что свадьба была не вполне свадьбой, увы. Так ведь и причащение может быть «в суд и во осуждение». Предать можно не только Христа, но и любимого человека – собственно, к счастью, после Вознесения предать Самого Иисуса на распятие более не возможно, но мучается Он всегда, когда предают любовь к любому из любимых Им. То есть, ко всем.
После причащения всё очень быстро, и нет длинных «просительных ектений». Так ведь и на пенсии человек может жить долго-долго, а всё же, хоть до ста лет доживи, главное-то совершилось не в последние тридцать лет, а в предыдущие тридцать. Да и восприятие времени ускоряется. Складывается антиминс, убираются священные сосуды - жизнь возвращается к детской простоте, от сложности к сложенности. А вот благодарность остаётся – и служба заканчивается возгласом «Благословен Бог наш!». Это ведь обо всём: о счастье и о горе, о достижениях и о провалах, о боли и о радости. Эти слова страшные: а вдруг старость случится в Освенциме? Вдруг вокруг – никого из близких, все умерли, а вокруг лица равнодушные или злобные? Полная зависимость от других… Слабоумие… И всё же: «Благословен Бог!»
Заканчивается же литургия целованием креста, как жизнь заканчивается поцелуем со смертью. Во всяком случае, для христианина смерть – не падение в пустоту, а поцелуй с пустотой. Существенная разница! Смерть – последний фильтр, от которого остаётся – для верующего – мир. «С миром изыдем!»
*
Для всех людей поесть - высшее удовольствие, но только аскетичные интеллектуалы вроде каббалистов способны представить пир с Богом как поедание мифических животных. Упоминания Библии о разных чудовищах (в основном, заимствованные из мифологии Вавилона или Ханаана) были в каббале истолкованы как меню будущего мессианского пира. Например, Левиафан - аналог семиглавого Лотана, которого убил ханаанский Ваал - превратился в огромнейшую рыбу, размером с Австралию, и на мессианском пиру Бог угостит всех левиафанинкой (Ис. 27,1). Та же судьба постигнет бегемота - не реального, а библейского (Иов 40, 15), который в день съедает траву с тысячи холмов. А есть ещё птичка циц (впрочем, русский человек всё равно будет произносить "цыц"; а не отсюда ли слово "цаца", этимология которого была для Виноградова загадкой?), которой океан по колено, а голова доходит до Престола Божия (упомянута как циц-садаи в Пс. 49, 11). Так что и птицы, и рыбы, и звери, - на всех несчастных переростков подобные "мистики" смотрели как один герой Жюль Верна, китобой, смотрел на фауну и видел всего два вида: съедобные и несъедобные. В довершение кошмара легенды утверждали, что животные эти имеют пол, но не имеют половых партнёров. Чтобы они не размножались, Создатель убил единственную левиафаниху и кастрировал бегемота, а бегемотиху лишил полового влечения (а то бы мир погиб от её неудовлетворённой страсти - носилась бы по нему как кошка). Кстати, каббалисты выводили из этих откровений важный "факт": мясо левиафана, бегемота и цицы - кошерное. Это на одном конце Стола. А на другом - хлеб и вино. Простота пищевой пирамиды: самое большое - не высшее, а низшее. Никаких тайн. Никакого величия. Зато и люди сыты, и цацы целы. Рай не там, где на тарелке изысканно приготовленный язык левиафана, а там, где есть общий язык для разговора с Хозяином и всеми прочими.
Христиане и христиане – дети Всемогущего Царя, принцы и принцессы. Однако, проявляется это не в золоте, не во власти как влиянии на политические решения и светскую культуру.
Царственное достоинство принцесс, как установил Ганс Андерсен (кстати, Христиан) проявляется в том, что им не даёт спать даже горошина, подложенная под несколько перин. Такие они чуткие и чувствительные (не путать с чувственностью, это свойство не совсем принцесс).
Царственное достоинство христиан и христианок в том, что под их существованием – несколько крошек хлеба и несколько капель вина из тех, которые были на столе Тайной вечери и о которых Иисус сказал, что они – Его Тело и Кровь, вспоминать которые означает вспоминать Его.
Есть эти Крошки и Капли, - есть христианин. Нет – есть, может быть, талантливый богослов, самоотверженный благотворитель, но – не христианин. Это не означает, что христианин «лучше». Это даже не означает, что христианин «войдёт», а другие «не войдут». Это означает ровно то, что означает – общение со Христом основано на чувствительности ко Христу.
*
Позорники - вот как надо было бы зваться христианам. Или скандалисты. Богословы так и используют греческое "скандал" для обозначения несуразности Креста. Иеремиас замечал, что скандалов в жизни Иисуса было как минимум два: после Пасхи - распятие, до Пасхи - общение (выпивали и закусывали) с грешниками, с нечистыми (1999, 143). И всё-таки самый большой скандал - на саму Пасху, с этим "сие есть Тело Моё". Потому что Господь, Который подымает до своего уровня людей, общаясь с подонками - это бывает у господ. Барская прихоть и благородная подачка. Бог, Который опускается до уровня трупа - тоже бывает у господ, и у древних греков самопожертвование ценилось. Одеть потрёпанный плащ и Гарун-аль-Рашидом сойти к нищим - было, было... Хотя, конечно, это очень возвышенно и большинству людей не по силам!!! Но вот выскочить вообще из пары "Бог-люди", превратиться из спасателя в средство спасения... А ведь именно это был пасхальный агнец - в освобождении евреев из рабства этот агнец никоим образом не участвовать, он вместе с ними не шёл, он был просто зарезан, чтобы превратиться в идеальный знак на двери: сюда смерти входу нет. Это важнее исхода, ведь что пользы человеку освободиться, выйти из кабалы и обрести Землю Обетованную, если к нему и в этой земле по-прежнему свободно входит смерть? Быть знаком - это не жизнь и не смерть, это не бытие или небытие, это нечто вообще немыслимое для живого существа.
На Тайной вечере сравнение, знак, символ уступает место реальности. Пасха до Христа - сравнение: себя, празднующих - с предками, сравнение Бога - с Тем, кто освободил предков из рабства, сравнение еды этого праздника - с едой древности. Вспомнить прошлое и возрадоваться - вот смысл Пасхальной вечери до Христа. Когда же Иисус оказывается во главе стола, Бог оказывается перед людьми лицом к лицу. Видевший Иисуса уже может не сравнивать Бога с "Тем, кто тысячу лет назад"... Он видит Бога сейчас. Поэтому Тайная Вечеря Христа - это спасение от прошлого, от разделённости времени на куски, намертво порубленные веками. На Тайной вечере празднуется Бог, Который... И вот ужас: не Бог, Который освободил моих предков, утопив преследователей - а Бог, Который освобождает меня сейчас и здесь, отдавая Себя на смерть. Если бы за Тайной вечерей не последовало Распятия и Воскресения, грош была бы ей цена.
Тайная вечеря вспоминается не как Исход из Египта, не как прошлое. Так она вспоминалась бы, если бы Иисус не воскрес. Воспоминание о Тайной вечере - воспоминание не о прошлом и не о великом будущем, а о вечном Сегодня. Это не о предках, это обо мне. Это страшно, и мысль делает скачок в сторону: а как это хлеб и вино - Тело и Кровь? Надо ведь спросить: а как это я - Тело и Кровь? Ведь главное не то, что "это Моё Тело и Кровь", а "Приимите, ешьте и пейте" - то есть, сделайтесь Мною. Человек спрашивает о хлебе, потому что не решается спросить о себе. Кажется, на этот вопрос нет ответа иного, кроме отрицательного: нет, не стало моё тело Телом Христовым, не стала Моя жизнь ("кровь") Жизнью Христа. Скорее хлеб - Тело Христово... Так вот нет: вера и есть уверенность не в том, что хлеб может стать Богом, а в том, что я - стал и так же могу быть для другого жизнью, как Бог - жизнь для меня.
*
Литургия есть воспоминание, но не игра. Различие такое же как между цитатой
и плагиатом: цитирующий признаёт власть автора слов, игрок присвает эту
власть себе. Игра сменяет молитву, когда образуется пропасть между священником
и молящимися. Дистанция между "актером" и "публикой"
может быть обозначена иконостасом, облачениями, архитектурой, а может быть
никак не обозначена. Священник превращается из "актора", "деятеля"
в "актёра", руководящего действием. Такие "игры" начинаются,
когда священник сам по себе, в одиночку, он душевно и духовно с молящимися
не связан. В душе образуется пустота, на том месте, где должно быть единство
с общиной, и эту пустоту заполняют дешевой "имитацией Христа".
Когда молится община, не остается места на все эти переживания - ну-ка,
эти веревочки на рукаве прообразуют вервия, ими же связан был Спаситель...
ну-ка, это сотрясание воздуха прообразует землетрясение...
Вспоминают что угодно, но меньше всего то, что заповедовал вспоминать Иисус
- праздничный пир, объединивший Идущего на смерть с лучшими представителями
рода человеческого - заносчивыми трусами, верующими сами пока точно не
знающими во что.
*
Когда у человека происходит кровоизлияние в мозг, мозг перестраивается. Какие-то его участки начинают выполнять работу, которую выполняли погибшие сосуды и участки.
Перестраиваются и окружающие люди. Они ухаживают за человеком, пока он не может ходить. "Ухаживать", собственно, и означает "ходить" - ходить вместо ближнего. Они напряжённо вслушиваются в неразборчивую речь больного, сами же говорят потише, потому что он болезненно реагирует на громкую речь.
Таким восполнением живо человечество, ибо каждый отдельный человек в той или иной степени инвалид, и только вместе люди способны жить.
Такова Евхаристия. Это благодарность Богу не за то, что мы здоровы и сильны. Это благодарность Богу за то, что Кровь Христова несёт жизнь туда, куда должна бы течь, да не течёт наша кровь, потому что сосудики полопались. За то, что Тело Христово восполняет наше тело. Не моё, а именно наше - Причащение есть благодарность именно за то, что нам возвращена способность благодарить за других, за всех.
А начиналось-то с какой малости: младенец пищит, и сосёт, и смотрить куда-то вдаль... Но - уже Кровь, уже Тело.
*
Игра всегда - на проигрыш. Жизнь - на выигрыш для обоих сторон. Агрессия не видит жизни, она не видит и собственной игровой природы, считает себя серьёзной и созидательной. Человек переступает через невозможность убить, убеждая себя, что он убивает "понарошку". Что он не убивает, а "казнит", "защищает Родину".
Простой пример серьёзного выигрыша - Евхаристия. Хлеб ничего не теряет, становясь Телом Христовым. Не случайно этого не могут понять именно те люди, которые проповедуют насилие под знаком Креста: им кажется, что если хлеб не теряет (не "проигрывает") что-то из своих "хлебных" свойств, то таинство не совершится.
*
Роберт Тафт, церковный историк, в католич. еженедельнике America (12.5.2003)
рассказывает о том, что 26 октября 2001 года Рим заключил соглашение с Ассирийской
и Халдейской Церквами о взаимном причащении. Католики получили право причащаться
у ассирийцев и халдеев, если есть нужда. Сенсационного здесь то, что признание
действительности евхаристии у этих церквей означает признание того, что
т.н. "установительная формула" Евхаристии (повторение слов Иисуса
"Приимите, ядите...") не обязательна для того, чтобы Евхаристия
совершилась. Литургии этих церквей, т.н. анафоры Аддая и Мари, вполне подлинны,
древнее любых современных католических и православных литургических текстов.
Известно еще 10 древнейших анафор, и в них нет "установительной формулы".
Она задним числом вставлена (в IV в.) и в "Апостольские установления".
Со Второго Ватиканского собора официально признано, что таинство совершается
не благодаря произнесению формулы, а благодаря молитве в целом - благодарению
и освящению. В конце концов, таинство совершается Словом, а не словами,
силой Христова Слова, которое лишь цитируется (а может и не цитироваться,
ведь цитата лишь цитата). О том, что освящение совершается всей молитвой,
а не сегментом, не формулой, соответствует и патристическим текстам - Иустин,
Апология, I, 66; Ириней, Против ересей, IV, 18.5; Златоуст в проповеди о
предательстве Иуды, 1/2, 6: "Сие есть Тело Мое, - сказал Он. Это слово
... раз произнесенное, с того времени до нынешнего дня ... делает жертву
принесенной на каждом престоле в каждом храме".
*
Морис Метерлинк в предисловии к сочинениям Рейсбрука особенно подчёркивал, что этот мистик действительно был устремлён к Богу «всеми чувствами» - то есть, не только зрением, слухом и пр., но и – «органолептически», как пишут иногда в кулинарных рецептах, а попросту говоря, «вкусом». «Иисус сладчайший» - это из того же ряда образ. «Вкусный Иисус», «самый вкусный». Современный человек такого стыдится. «Ощутить вкус» означает «взять в рот», а это уже такая степень интимности, которая недопустима. В XIV столетии порог интимности был ниже – ещё не было отдельных мисок и рюмок, они появились сто лет спустя. «Иисус сладчайший» - это из той эпохи, когда пекли не пирожные, каждому в рот отдельное, а ставили огромный торт, от которого каждый ухватывал, что хотел и мог. Такая метафора может показаться причудливой, но у неё есть одно достоинство: она несравненно ближе к психологии евангельской эпохи, чем современная. «Сие есть плоть моя»… «Я поглощена Его ртом, Мне нечего делать вовне!» - говорит одна из бегинок у Рейсбрука. Бог говорит человеку: «Я хочу быть твоей пищей, твоим хозяином и твоим поваром, Моя плоть хорошо поджарена на кресте из жалости к тебе. Мы будем есть и пить вместе» (Рейсбрук Удивительный. Одеяние духовного брака. 1996. С. 37). Это вызывает сопротивление ровно до мгновения, когда человек вспоминает, что любовь тоже проявляется не в соединении двух дыханий, а в соединении двух тел.
*
БЛАГОДАРЕНИЕ
Благодарность, благодарение - удивительное слово. Это - слово невидимка. "Благодарю" - буквально означает "дарю благом". Но каким, собственно, благом? Вот человек благодарит Бога - а ничего благого человек Богу подарил. И чем больше благодарность - тем больше слов. Удивительно, как мы не наталкиваемся на грубое: "спасибом сыт не будешь". Бог принимает нашу благодарность, пустую, лишь словами ограниченную.
Потому что слово - не самая материальная, но самая производительная, творящая часть мира. Собственно, слово - даже не часть мира, а сила, которая вне мира и которой мир сотворен. То, что с точки зрения человеческой корысти, легко и пустотело, не стоит ни малейшего труда - слово - с точки зрения Бога драгоценнее любых алмазов и тяжелее платины. Слово благодарности от человека - единственное, что может уравновесить мощное, стремительное, все превозмогающее благое слово - то есть, благословение Бога. Вся духовная жизнь есть движение нашего слова навстречу и в ответ слову Божию, которое яснее всего слышится нам в имени Иисуса, Слова воплощенного.
Всякая религия знает богослужение как служение Богу. В христианстве таким богослужением является все второстепенное: дела милосердия, любовь к ближнему и Богу, домашняя молитва и молитва в храме на вечернях и утренях. Но только в христианстве есть еще Богослужение как служение Бога людям - литургия, таинство Евхаристии, где на долю человека остается лишь Благодарение.
Таинство Евхаристии заложено в Новом Завете. Правда, неверующие в Христа как Сына Божия и, соответственно, неверующие в таинство Причащения Ему, объявляют позднейшими вставками места, где Господь говорит о Себе как о Хлебе Вечной Жизни, как об Источнике ее. Но вот место, где ничего внешне связанного с таинством пресуществления хлеба и вина в Тело и Кровь Христову не говорится. "Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди, прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой" (Мф 5.23-24). Нельзя приносить жертву, не примирившись с братом, - так мыслит Бог. А в результате - Церковь, в которой вообще нет жертв. Нет у человека сил примириться с братом. Овечки и телята, которых мы должны были бы приносить в жертву, могут спокойно пастись на лужайке: им ничего не грозит, они околеют от старости, пока мы будем искать в себе смирения и мира. Бессильные неудачники, смирившиеся от непримиренности мы приходим тогда в христианский храм, где Сам Господь приносит Себя в Жертву - ибо Он Один примирился со всеми людьми и имеет право приносить жертву. Так мы узнаем, что одну единственную жертву имеет право приносить человек Богу - самого себя.
Бог благодарит и благословляет одновременно. Человек же всю жизнь учится делать слово даром.
Для таинств крещения, елеосвящения, миропомазания Господь берет вещества природные, к которым человек едва прикасается, выделяя их из растений (как елей) или смешивая из разных природных веществ (миро). Но для главного таинства Господь избирает хлеб и вино, не зерно и воду. Дело не только, наверное, в том, что для библейского народа вино было прежде всего пищей, а потом уже развлечением. Господь избирает не просто пищу, но то, что не может вообще появиться в мире "само собой", без помощи человеческих рук, без ежегодно повторяющегося усилия, нечто хрупкое и прочное настолько, насколько хрупко существование каждого человека и насколько прочно существование всего человеческого рода.
*
Поразительно, как француз мог написать: "Я мыслю, следовательно, я существую". Казалось бы, уж французы-то знают цену трапезе. Не было у Паскаля, видимо, заминок с хлебом, вот и забыл: "Я ем, следовательно, я существую". А может быть, хлебушек был, а трапезы не было - потому что трапеза не там, где ест человек, а там, где едят люди. Одному человеку и стол не нужен, может из ладони поесть. И человек есть не то, что он ест, а то, с кем он ест. Поэтому семейные воспоминания - самые твердые. Поэтому мать, которая кормила - мать, а мать, которые родила и убыла по делам - пробирка в юбке, а уж отец, который ушел из-за общего стола по своей воле, и того хуже. Вместе выпили и закусили один раз в двадцать лет - тогда и в сорок лет есть, что вспомнить. Но только трапеза - она не только в пространстве, она и во времени совершается - или не совершается. Один раз вместе выпили и закусили, или даже сто раз, а потом разошлись по разным столам - и уже с трудом соберешься на совместную трапезу. Память о прошлом есть, а настоящего нет, и будущего не предвидится. И над всем - трапеза Христова, чудо бытия, прощения, где и одного Причащения может быть довольно, чтобы навеки стать Божиим, а то и десять тысяч раз подошел - а общего ничего со Христом нет, только надежда, что простит.
Евхаристия:
Ириней о Марке – 1, 13, 2
«Показывая вид, будто совершает евхаристию над чашами, наполненными вином, и слишком длинно растягивая слово призывания, производит то, что они кажутся багряными и красными, от чего думают, будто в его чашу, по силе его призывания, всевышняя Благодать источает свою кровь, и присутствующие сильно желают вкусить этого пития, чтоб и в них излилась призываемая чародеем Благодать. Также, подав женщинам наполненные сосуды, велит им совершать евхаристию в его присутствии. И когда это будет сделано, берет другую чашу, гораздо большую той, над которою совершала евхаристию вовлеченная в обман, и из меньшей чаши, над которой женщина совершила евхаристию, переливает в принесенную им, говоря при этом так: "прежде всего сущая, не домыслимая и неизреченная Благодать да исполнит твоего внутреннего человека и умножит в тебе свое знание, посевая зерно горчичное в добрую землю". И еще сказав сему подобное и приведши несчастную в неистовство, показывает себя чудотворцем, так как большая чаша наполнилась из малой, так что из нее льется вон.»
*
Господь не только не изменяет камни в хлеба. Он и хлеб не изменяет, по видимости, во Евхаристии. Здесь и ответ сомневающимся в самой природе Церкви: христиане не меняются, как не меняется хлеб в Евхаристии, чтобы христиане не гордились (это, правда, не слишком помогает) и чтобы никто не приписывал людям того блаженства спасения, которое через людей исходит от Бога.
Крепкая связь Причастия с Голгофой у богословская и по жизни Иисуса
Когда мы причащаемся, то принимаем в себя не частицу Христа, а всего Христа. Повторяется чудо Рождества - на этот раз не в Вифлееме, а в нас (хотя тоже, знаете ли, в хлеву, и ослом здесь тоже пахнет, и быком - и пахнет далеко не приятно, не как в сладеньких рождественских стишках). Внутри нас - больше, чем снаружи, ибо внутри - Творец, а снаружи - Творение.
- Всякая форма мешает духовной жизни, потому что нет двух одинаковых людей, а форма — к примеру, литургия — заведомо предназначена для двух и более людей.
Hет двух совеpшенно одинаковых людей, но нет и двух совеpшенно pазличных людей. Все pусские едят хлеб, все китайцы - pис, и было бы стpанно за это обзывать pусских и китайцев конфоpмистами и стадными животными. Вообще все люди едят - но это не мешает им быть личностями, а помогает. Еще точнее, еда может помочь человеку быть человеком. Однако, Иисус в свое вpемя отказался пpевpащать камни в хлеба, потому что знал, что обжоpство - гpех не только физиологический, но и духовный, что человек слаб и за веpный кусок хлеба может отдать часть того, что отдавать ни в коем случае нельзя. Спаситель, однако, для пеpедачи Своей истины выбpал не книгу (Евангелие написано, когда уже целое поколение хpистиан сошло в могилу), не идею, а именно хлеб и вино, таинство изменения еды земной в пpичастие Истине. Идею можно пеpетолковать по-pазному, а Тело и Кpовь, явленные в Евхаpистии, абсолютно не поддаются толкованиям и пеpетолкованиям? вообще пониманию, зато как pаз поэтому они объединяют людей для жизни в Боге.
*
Один бывший ученик - из тех, кто православием превзошёл учителя - выражает надежду, что когда-нибудь мы ещё будем причащаться из одной Чаши, а может, и сослужить у одного престола. Положительно, все мучения и порывы тех, кто в XIX веке, в начале ХХ вопреки общему движению возрождал отношение к литургии как к святыне, по общему историческому закону опошлены и переварены религиозным фанатизмом. Опять работает тот же механизмов: есть идея, а жизнь этой идее будет соответствовать. Есть идея, что Церковь вырастает из совместного причащения - следовательно, совместное причащение будет источником Церкви, а где нет совместного причащения, там и Церкви нет. Тривиальнейшая логическая и душевная ошибка. Не появляется автоматически Церковь и общинность в храме-магазине, где на исповедь выстраиваются как в кассу, чтобы затем подойти к причастию как к прилавку за товаром. Нет никакого "единомыслием исповемы" там, где перед престолом стоят двое или более священников, каждый из которых другого люто ненавидит, думает лишь о деньгах и карьере или, в лучшем случае, ни о чём вообще не думает, просто совершает то, во что ввязался много лет назад и уже нет сил быть честным, "копать не могу, просить стыжусь". А тут тоски на пару часов, зато потом сколько почёту и наличных. Не было никакой Церкви, когда о. Александр Мень стоял у престола рядом со стукачом-настоятелем, который его люто ненавидел по всем пяти пунктам, а была пытка, лицемерие и в одном месте и благодать переливалась через край, а преисподняя немножечко веселилась. Много чего в храмах бывает... невидимые людям Божии слёзы...
ЧТО ТАКОЕ ДОСТОЙНОЕ ПРИЧАЩЕНИЕ
Когда Иисус говорит, что Ему предстоит крест, ученики вежливо Его разубеждают. «Да не будет этого!» - в смысле, «Ну что ты! Страшен сон, да милостив Бог!!», «Не дрейфь, прорвёмся!!!»
Когда Иисус говорит, что один из учеников предаст Его, ученики переживают все и очень болезненно. Тут уже не до вежливости. Тут уже не чужая шкура задета, а своя честь, которая намного важнее. Собственно, за Иисуса ученики тоже переживают лишь постольку, поскольку рассматривают Его как свою собственность. Мой учитель! Не замай!
Такое беспокойство – не сострадание. Очень человеческое, но не очень человечное. Такое беспокойство о своём преспокойно уживается со спокойным отношением к чужому, к его страданиям. Это «базовая комплектация» человека, позиция очень достойных людей. Когда Каиафа говорит, что Иисуса надо казнить ради безопасности всего народа, - это рассуждение достойного, почтенного человека. Такими же достойными людьми были великие инквизиторы. Сострадательные к своим, беспощадные к чужим. Достойные люди подходили к распятому Иисусу и интересовались, не собирается ли Он сойти с креста.
Иисус причащает всех учеников Своему страданию, не требуя от них ничего. Мы от себя требуем – поскольку знаем, чем закончилась для Иисуса Тайная вечеря – чтобы причащались «достойно». В чём «достоинство»? В сострадании Иисусу? Но если бы Каиафа, скажем, стал христианином, разве бы Он не начал немедленно сострадать Иисусу? И распинать тех, кто посмел бы не веровать в Него?
Достойно причащаться страданиям Иисуса означает сострадать любому страданию. Сострадать разбойнику, который покаялся, и сострадать разбойнику, который насмехался над Христом. Сострадать солдатам – не потому, что им было жарко и скучно, а потому что отупелость к чужим страданиям сама есть болезнь. Страдание далеко не всегда – боль. Проказа, к примеру, по сути есть омертвление нервов, когда человек теряет чувствительность. Жестокость к чужим – род душевной проказы. В конце концов, умерший боли не чувствует, но сострадать ему – возможно. Иначе радость воскресения будет несовершенна.
1507.
Часто задают - во всяком случае, в России - вопрос о том, не является ли Евхаристия людоедством. Игровым, но всё же людоедством и в этом смысле явлением ненормальным. Конечно, это не только русская проблема: когда Иисус впервые назвал Себя хлебом, который должно есть, Его оставили многие последователи.
Чтобы подозревать в Евхаристии людоедство, надо подозревать в мире катастрофу.
Если всё нормально, если хлеба много, человек смотрит на хлеб просто как на хлеб. Даже не смотрит, а, не глядя, берёт и есть, а может и вообще сесть на диету без хлеба.
Если наступает голод, человек становится поэтом, сравнивает хлеб не просто с самим собой, а со своей жизнью. Человек крадёт хлеб, "кусочничает", оправдывая себя тем, что этот кусок - жизнь. Чтобы преодолеть внутренний барьер, мешающий украсть или сделать иную подлость ради выживания, нужен мощный дополнительный импульс - отождествление чужого куска со своей жизнью как раз и даёт такой импульс.
Такого рода тревожность как раз и характерна для России с её опытом уравниловки, всеобщего централизованного спасения, который неизбежно оборачивался постоянным дефицитом и звериным страхом голода. Этот страх был глубоко запрятан, но с тем большей силой он постоянно прорывался и прорывается.
Тревожность есть и общечеловеческое достояние, просто в "нормальных условиях" она проявляется не столько как эмоция, сколько как дефект воли. Она вдохновляет не только на грех воровства, но на всякое зло. Страх лишиться жизни, страх "не вынести" побуждает и к "сексуальной разрядке" за чужой счёт, и к обману, и к войне, изобретая "справедливую войну" ("справедливое воровство", "справедливая ложь", "справедливое прелюбодеяние" и, наконец, "смертная казнь" как справедливое убийство).
Когда на Пасху верующий ест барашка и пьёт вино, он празднует освобождение от тревожности и страха, сопутствующие рабству. Раб особенно уязвим, ведь его еда - не плата за труд, а проявление доброй воли хозяина. Добрая же воля штука такая... Сейчас воля добрая, а через минуту, глядишь, уже вовсе и не добрая... Недаром легенды о египетском рабстве так тесно были связаны с беспокойством о еде. В рабство евреи попали, спасаясь от голода, и уже после Исхода мечтали вернуться в рабство, опасаясь голода свободы. Пасхальные мясо, хлеб, вино - торжество веры: вот, и свобода есть, и еда есть, вопреки опасениям! Благодарение Богу! Наша вера нас не подвела!!!
Иисус на пороге смерти. Он не хочет умирать. Он цепляется за жизнь. Цепляется - и именно поэтому разжимает пальцы и протягивает хлеб и чашу другим. Он пережил ужас умирающего от голода - тот же ужас, которым закончился сорокадневный Его пост в начале проповеди. Теперь уже Он умирает по-настоящему, не от недостатка еды в тарелке, а от недостатка веры в людях. Символом этой смерти и становится пасхальный хлеб. Тревога побуждает съесть этот кусок, поддержать жизнь тела. Но Иисус разжимает пальцы и передаёт хлеб другим - да, этот хлеб есть Моя жизнь, Моё тело, но именно поэтому Я отдаю его вам. Это не людоедство - во всяком случае, не более, чем ответ на любое самопожертвование. Не ученики набросились на Иисуса.
Искуситель предлагал Иисусу превратить камни в хлеб - Иисус превращает в хлеб Себя. Искуситель предлагал насытить людей - Иисус пробуждает в людях ненасытность. Пресыщенность есть смерть духовная, ненасытность духа есть жизнь вечная. Каннибализм уничтожает жизнь, Евхаристия воскрешает.
*
Для сравнений, символов, аллегорий не всегда выбирается дешёвка, но уж что выбрано, то воспринимается как дешёвка. "В багрец и золото одетые леса" - золото не так драгоценно (для поэта и для читателя) как увядающие листочки. Золото стало подножием, это его и обесценило. Что уж говорить о золоте, если даже сердце, даже глаза кажутся не столь важными, как то, что сравнивается с сердцем. Когда сердце сравнивают с вместилищем совести или всей личности, когда любимую называют зеницей ока, тогда не совесть или любовь подтягивают до уровня сердца, а сердце опускают ниже.
Такова логика метафоры, совпадающая с логикой жертвы. Богу отдаётся лучшее и высшее, но тем самым это лучшее и высшее ставится в позицию чего-то низшего - по отношению к Богу.
Исключение составляет хлеб. Когда Иисус назвал хлеб и вино Своими Телом и Кровью, Он выбрал не самое, может быть, главное из еды - и не самое неважное. Без этого можно было обойтись в ту эпоху, как и в нашу. Иоанн Предтеча заменил хлеб и вино акридами с мёдом, богатые евреи заменяли, наверное, хлеб куропатками, а вино коньяком (да, я знаю, что коньяка тогда не было, но я же подчеркнул - евреи... достали, мы такие...).
Многие трудности в понимании слов Иисуса - точнее, поскольку "понять" такие слова нельзя, лучше говорить о трудностях восприятия, доходящих до упрёков в поощрении людоедства - связаны с тем, что людям кажется: сравнив хлеб и вино с Собой, Иисус понизил статус хлеба и вина. Как хлеб, из которого заключённые делали шахматные фигуры, уже не годился в пищу, слишком был изжёван и черств. От крайнего голода, конечно, и такой можно съесть, но от крайнего голода и деревянного шахматного коня съешь.
Назвав хлеб Своим Телом, вино Своей Кровью, Спаситель бесконечно поднял хлеб и вино над тем, что они в действительности - в нашей действительности. Он не просто "пресуществил", "преобразил" и прочие странные слова, которые изобретают и выдают за объяснение необъяснемого. Ровно то же самое произошло и с теми, кто есть хлеб и пьёт вино - с людьми. "Обожение" человека, о котором столько твердят ныне большевики от богословия (и которое очень отличается от обожения, о котором говорили античные христиане), не означает, что человека становится меньше, а образовавшаяся пустота заполняется чем-то сверхчеловеческим, а то и божественным.
Хлеб не становится на литургии сверх-хлебом. Хлеб, упавший на пол - хлеб, хлеб, поднятый к небу - хлеб. Только первый лучше не есть, а второй лучше есть. Человек, упавший в выгребную яму - человек, и человек, поднявшийся на гору - человек. Но насколько же второй выше первого, выше самого себя - ведь в выгребную яму может упасть и альпинист. Евангелие есть просьба расслабиться и дать вытащить себя из выгребного ямы туда, откуда упали.
Я – САРКОФАГ!
Недавно понял, что я – саркофаг. Причём молюсь я о том, чтобы быть артофагом, а выходит вот такая незадача.
«Артос» – это хлеб, «фаг» это «жрать» (отсюда «фаги», например, бактериофаги). «Отче наш» – о том, чтобы всегда было, что пожевать (как верно формулировал лесковский праведник Шерамур, «ж.м.ж.х.» – «жратвы много, живу хорошо».
«Саркос» – это «плоть», «мясо». Иисус, правда, говорит «сома» – «тело», но это когда Он до казни. А «саркофаг» – это превосходная метафора: гроб – пожиратель плоти. Так что, наверное, теоретически я – сомофаг, ведь хлеб становится не мёртвым, а живым Иисусом. Но в русском языке «сомофаг» поймут однозначно – любит человек сома покушать. А я его и не пробовал никогда, сома этого. Вот Христа я пробовал – или Он меня пробовал? Наверное, всё-таки Он меня. И счёл меня именно саркофагом… Так ведь «пресуществление» – это именно о том, что я, мол, саркофаг, омертвляю всё, к чему прикасаюсь, а ты уж попробуй – в ад попал и не растерялся, так и попав в меня, не теряйся и не уничтожай меня, саркофажного, а оживи меня хотя бы до одной тысячной Твоей жизни.
*
«Сие есть Тело Моё», - говорит Бог в Своей стране, протягивая нам хорошо знакомый хлеб. Мы Ему верим – мы верим, что этот хлеб – Он Сам, но мы и верим, что мы, съевшие Его Тело, - не Он. Мы остаёмся людьми, более того, мы становимся людьми, потому что мы соединились в Боге. Кто был ничем, тот становится собой. В языческих кинофильмах про вечность показывают яркий луч свет, в котором растворяется умерший – а мы-то знаем, что нет никакого растворения, и свет – внутри нас, и этот свет нас проявляет, делает из ничто – живыми. Всё, что мы любим, насколько любим, имеет в Боге свою цель – не финиш, а старт, начало бесконечного роста и света, и поэтому мы не оглядываемся на прошлое, а идём вперёд, где нас ожидает всё, на что стоило бы оглянуться.
*
Обычную еду человек ест, чтобы укрепиться, а в церковь идем причаститься для того, чтобы дать место Богу в нашей слабости. Это в притче человек ждёт, когда к нему придёт Бог, а в реальной жизни Бог ждёт, когда человек придёт. Оставит на пару часов свой дом и придёт – пока есть силы дойти. Потому что Бог, конечно, в душе, но чтобы дойти до Бога в душе, надо взять ноги в руки и бренное тело довести туда, где собираемся на молитву. Как бриллианты – конечно, кто любит алмазы, у того они в душе сияют, но именно поэтому любитель алмазов берёт деньги или отмычку и идёт туда, где может эти алмазы заполучить. Ну, Бог не продаётся, так что мы к Нему идём уж точно не как покупатели, а, учитывая грехи наши, как грабители – получить то, на что права не имеем.
*
«Это есть Тело Мое».
Зачем Ему это понадобилось? Ограничился бы «Я — лоза, вы — ветви». Веруете? Отлично, вы — Моё Тело. Сыновья Божии, дети Всевышнего. Символ веры знаешь? Обожился еси! Вот у мусульман жизнь, а у вас — обожизнь.
Этот кусок хлеба и это вино, – какое-то дополнительное, лишнее звено между человеком и Богом. Да и вся Церковь, и вообще обряды, религиозные инстутуты и институции. Но особенно хлеб и вино. Заседание филантропического комитета — это солидно, крестный ход — внушительно, написание богословского трактата – умно, а хлеб и вино — нет, нет и нет.
Вот в порядке борьбы с человеческой серьёзностью Господь и делает центром Церкви Евхаристию. И так, и эдак пытались люди замаскировать хлеб и вино — и соборы строили, и теологические концепции сочиняли, и долгие молитвы читали — а факт остаётся фактом: Бог не хочет общаться с нами напрямую, ставит нас в зависимость от природы, от нечеловеческого, от материального.
Собственно, то же можно сказать о мире в целом. Долой материальное, даёшь духовное! В общем, Господитыбоженаш, почему Ты не сотворил нас ангелами.
Ангелы не только от материи не зависят, они ещё и друг от друга не зависят. Каждый подчиняется непосредственно Центру.
Завидно? Зависть, видимо, единственное, что объединяет людей с ангелами. Точнее, падших людей с падшими ангелами. Точнее, зависть плюс гордость. Без гордыни зависть будет недействительной, – только гордыня побуждает думать, что причина зависти — не во мне, а вовне.
Человеку завидует и ангелам, и животным, и природе. Всё-то мы пытаемся убежать от себя — то в высоты, то в низины. То мы «ангельское житие проводим», то мы «дети матушки-земли», мыслящий тростник. Главное — чтобы напрямую с Богом.
А Бог настойчиво помещает между Собой и нами какие-то штучки и дрючки. Хлеб и вино — это ещё ладно, так Он ещё и людей, абсолютно подобных нам, а то и хуже, выталкивает перед Собой, прячется за них. Бомж — тоже Он. Истеричка-алкоголичка-наркоманка — тоже Он. Ясноглазый палач-политик — тоже Он. «Приимите, кормите». А палача как накормить, дело известное — идти, куда он скажет, и даже не сметь возразить. Ну как Иисус – «аки агнец веден на заклание и перед распинающим Его безгласен».
В конце концов, Бог помещает между Собой и мною самого меня. Я — Его Тело, я — Его Кровь, но это какой-то другой «я», и горе мне, если я решу, что совпал с собой — спасённым, собой — очищенным, собой — святым. Да мне-то ладно, а другим какое будет горе!
Бог может совпасть и совпадает — и с хлебом, и с вином, и с человеком. Человек — не может и, главное, не должен — совпадать ни с кем и ни с чем, начиная с себя и заканчивая Богом. Благодаря этому различию и возможна встреча Бога и человека, встреча без растворения, скуки и взаимного порабощения, встреча вечная и живая.
Святая - святым?
Возглас "святая святым" раздаётся на литургии после молитвы о том, чтобы Бог всем помог. У большинства православных эту молитву читают "тайно", от неё остаётся лишь возглас "Благодатию и щедротами ... Господа Иисуса Христа". И на том спасибо, а то люди с манией секретности - а "тайно" это лишь велеречивое переименование "секретности" - могли и вообще возглас опустить.
Молитва о помощи особо перечисляет путешествующих и болящих, - людей в ситуациях повышенного риска. Примечательна уверенность в том, что люди хорошие и напрасно, а тем более на злое дело в плавание или путешествие не отправятся. Того же рода уверенность в том, что болезнь - не за грехи, не для воспитания, а просто болезнь, заноза, от которой надо избавиться. Наивно и нагло. Не знаем, что ли, себя и других? Не Сергии Радонежские! Наши пути такие, что Бога надо молить, чтобы он помешал нам выходить из дому, чтобы болезнь придавила нас покрепче, мешая мешать людям. Наивно и нагло просить благодати и щедрости Господа Иисуса Христа... Но с другой стороны, а зачем тогда мы пришли к Богу? Наивно, нагло, но - по вере в Того, Кто спасает и от наивности, и от наглости, и говорит - хорошо-хорошо, что вы максимальные грешники, которые максимально каются и просят о максимальной помощи на добрые дела, - это понято и принято. Теперь вы - святые. Прошу: святыню - святым. В конце концов, главное деление людей не на наивных и циников, не на наглых воришек и застенчивых воришек, а на способных с юмором отнестись к попаданию в число святых и на тех, у кого эта способность ещё дремлет.
*
АНТИПОХОРОНЫ
Самый важный человеческий долг – похороны. Не «помер Ефим, да и ч…рт с ним», а придти, хотя нет ничего более глупого чем «селить» труп.
«Хоронить» ведь означает именно «селить» - помещать в новый дом, как будто он живой. Поделиться своей жизнью с покойником мы не можем, говорить не о чем, глупо переминаемся с ноги на ногу и идем, куда покажут распорядители. Это еще хорошо, если покойник – знакомый, сослуживец или родственник, а каково тем, у кого умер единственный человек в жизни – и со своим горем да заниматься Бог знает чем – гроб, ваза, кисти с глазетом… Какое счастье, что все это длится лишь несколько часов! Мы живые, он мертвый, мы о нем поговорим («вспомним»), мы сделаем вид, что с ним поедим («помянем»), вот как бы он уже и не совсем мертвый. Детский сад, чесслово. Хотя нет, дети лучше относятся к смерти.
Литургия – антипохороны. Формально это «воспоминание», как Иисус сказал перед арестом – ешьте и пейте, весь Я не умру, Я весь в этом куске хлеба и в этом глотке вина. Только Он же про воскресение при этом не упомянул. Какое, к лешему, воспоминание, если Он – воскресший?! Это мы-то Его вспоминаем? Он нас вспоминает! Это мы мертвые, а Он пришел нас помянуть. Когда мы Его вспоминаем, Ему от этого ни холодно, ни жарко. Когда Он нас вспоминает – мы оживаем. Это воскресение до смерти, вечность до конца времен и любовь, кладущая конец ненависти, которая еще не началась.
|
